«Но мы мечтали о борьбе… Мучило бездействие… Какое счастье было, когда появилась возможность включиться в подпольную работу, а не сидеть, сложа руки. Ждать. Сына, он побольше, он старше, на всякий случай я отправила к свекрови. Она поставила мне условие: „Возьму внука, но чтобы ты больше в доме не появлялась. Из-за тебя и нас всех убьют“. Три года я не видела сына, боялась к дому подойти. А дочь, когда за мной уже стали следить, немцы напали на след, я взяла с собой, вместе с ней ушла в партизаны. Я несла ее на руках пятьдесят километров. Пятьдесят километров… Мы шли две недели.»

«Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню… Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди… Кричали коровы… Кричали куры… Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит...»

«Я помню один случай… Пришли мы в поселок, а там возле леса лежат убитые партизаны. Как над ними издевались, я пересказать не смогу, сердце не выдержит. Их резали по кусочкам… Кишки выпотрошили, как у свиней… Они лежат… А недалеко лошади пасутся. Видно, лошади партизанские, даже с седлами. Или они удрали от немцев и вернулись, или их не успели забрать, — непонятно. Они далеко не отошли. Травы много. И тоже мысль: как это люди такое при лошадях творили? При животных. Лошади на них смотрели...»

«Отбили деревню… Ищем, где набрать воды. Вошли во двор, в котором заметили колодезный журавль. Резной деревянный колодец… Лежит во дворе расстрелянный хозяин… А возле него сидит его собака. Увидела нас, начала поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она звала. Повела нас в хату… Пошли за ней. На пороге лежит жена и трое деток… Собака села возле них и плачет. По-настоящему плачет. По-человечески...»

«В плен военных женщин немцы не брали… Сразу расстреливали. Или водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два — на случай осечки.

У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...»

«Мы отступаем… Нас бомбят. Первый год отступали и отступали. Фашистские самолеты летали близко-близко, гонялись за каждым человеком. А всегда кажется — за тобой. Я бегу… Я вижу и слышу, что самолет направляется на меня… Вижу летчика, его лицо, и он видит, что девчонки… Санитарный обоз… Строчит вдоль повозок, и еще улыбается. Он забавлялся… Такая дерзкая, страшная улыбка… И красивое лицо...»

«Я не могу назвать то, что испытывала тогда, жалостью, жалость — это все-таки сочувствие. Его я не испытывала. Это другое… У нас был такой случай… Один солдат ударил пленного… Так вот мне это казалось невозможным, и я заступилась, хотя я понимала… Это у него крик души… Он меня знал, он был, конечно, старше, выругался. Но не стал больше бить… А крыл меня матом: «Ты забыла, ё… мать! Ты забыла, как они… ё… мать...» Я ничего не забыла, я помнила те сапоги… Когда немцы выставили перед своими траншеями ряды сапог с отрезанными ногами. Это было зимой, они стояли, как колья… Эти сапоги… Все, что мы увидели от наших товарищей… Что осталось… Через несколько дней, когда на нас пошли танки, двое струсили. Они побежали… И вся цепь дрогнула… Погибло много наших товарищей. Раненые попали в плен, которых я стащила в воронку. За ними должна была прийти машина… А когда эти двое струсили, началась паника. И раненых бросили. Мы пришли потом на то место, где они лежали: кто с выколотыми глазами, кто с животом распоротым… Я, как это увидела, за ночь почернела. Это же я их в одно место собрала… Я… Мне так сильно страшно стало… Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили впереди. Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в исполнение. Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла. Как я вышла… Девчонка… Все за мной… Нельзя было их простить. Из-за них такие ребята погибли! И мы привели приговор в исполнение… Опустила автомат, и мне стало страшно. Подошла к ним… Они лежали… У одного на лице живая улыбка… Не знаю, простила бы я их сейчас? Не скажу… Не буду говорить неправду. В другой раз хочу поплакать. Не получается...»

«Знаете, какая в войну была у нас всех мысль? Мы мечтали: «Вот, ребята, дожить бы… После войны какие это будут счастливые люди! Какая счастливая, какая красивая наступит жизнь. Люди, которые пережили столько, они будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди.» Мы не сомневались в этом. Ни на капельку...»

«Знаете, какая в войну была у нас всех мысль? Мы мечтали: «Вот, ребята, дожить бы… После войны какие это будут счастливые люди! Какая счастливая, какая красивая наступит жизнь. Люди, которые пережили столько, они будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди.» Мы не сомневались в этом. Ни на капельку...»